ВАКХАНКА И ЛОХАНКА

(На Иосифа Бродского)

Под зыбкой тенью олеандра
сучила нитку Ариадна.
И кейфовал под шелест лавра
мужик с глазами Минотавра.
Я думал, что она – вакханка,
но перед ней... с бельем лоханка,
буханка черствая и банка
с цветной наклейкою шикарной –
из помощи гуманитарной.
Слоняюсь я по чуждым странам,
Россию спрятавши под спудом,
смешавши Библию с Кораном,
свой томик путая с Талмудом.
Среди восторгов и истерик
глотаю пыль Европ, Америк,
там, где на каждом повороте
да Винчи и Буонарроти.
Мне смерти нечего бояться,
мои зрачки запечатлели
руины, виллы и палаццо,
трущобы, храмы и бордели.
Я не забыл в тяжбе житейской
тот город стукачей и шпилей,
где, как иглой Адмиралтейской,
скопцы политику мне шили.
Стряхнув похвал и брани ветошь,
приеду, позабыв обиды,
я на Васильевский, где нет уж
ни Филемона, ни Бавкиды.
В Санкт-Петербург из Ленинграда,
к его узорчатым оградам
кем я вернусь: космополитом,
или «евреем недобитым»,
иль просто парнем Еськой Бродским
со знаком Нобеля неброским?..

КОЗНИ «КОЗА НОСТРЫ»

(На Андрея Вознесенского)

«Андреа! – пел мне римский Калиостро,
в своей самоуверенности глуп. –
Бессмертен дух всесильной "Коза Ностры".
Вступай, маэстро, в наш элитный клуб!»
Но я ценю родной приоритет:
российская шпана и то проворней.
Такой, синьоры, наш менталитет,
такие исторические корни!

Варвары всех времен шантажировали Микеланджело и   Леонардо, обчищали апартаменты Мазины и Лоллобриджиды. В Москве олигофрены шлепнули олигарха. В Лонжюмо джеймсы бонды сбондили лесопильню. На Тибре стибрили флотилию, а в Пизе... увели Падающую башню. На даче в Переделкине тайные кланы пытались крушить мои моторы и метафоры, похищали у меня параболы и гиперболы, время и женщин...

Анафема вам, сицилийская мафия,
анафема!
И вам, чье мурло нам грозит с фотографии,
анафема!
И вам, кто отцам своим крестным потрафили,
анафема!
Да только анафема – не эпитафия !
Вокруг меня одни антименты ,
те , что с карабинерами на « ты ».
К соитию стремится их амур ,
а римский МУР покуда ни мур - мур .
У Марчелло из кареты ,
опрокинутой в кювет ,
позабыв канон Завета ,
Бьянка слямзила кларнет .
Ах , воровка горемычная ,
полукровка гомеричная .
Суть твоя – не мафиозная,
ты – дикарочка стервозная!
Всласть кейфует итальянка:
«Будет музыка – моя!»
Бьянку, чокнутую с пьянки,
я спрошу: «А на фига?»
Ты сидишь во мне занозой,
нимфа злых антимиров.
Может, ты – Джоконда, Оза,
муза вещих мастеров?
...Мочили, муровали
нас при крутых властях.
Бандиты муравьями
плясали на костях.
Босс едва лишь двинет бровью
над пространством певчих душ, –
обольется Время кровью
в треугольном сердце груш.
Мы – питомцы Аполлона,
Рафаэли во плоти.
Нам с папашей Корлеоне
на земле не по пути!
Братве «бабах!» понятнее, чем Бах:
Бах – это страх,
Бах – это крах,
Бах – это прах...
Вознесусь на пульт вселенский,
лихо палочкой взмахну.
Я, Андрюха Вознесенский,
миру Музыку верну!
Скорбят о зэке-главаре
в масонской ложе.
Какое время на дворе,
такие дожи!

ОФОНАРЕВШАЯ ФЛОРЕНЦИЯ

(На Петра Вегина)

О, фонари Флоренции! Фиалковый фиакр.
Франческа и Лоренцо. Фонтаны. Флейта. Фрак.
Фатальная фиеста. Фортуны ремесло.
Фригидная невеста. Фиг. Фаллос. И фуфло.
Долой любви наркотик! Всем кошкам – пересмотр!
Я – крысолов, я – котик по кличке Петр.
Давно порвал я узы с обителью отцов.
У эмигрантской Музы неженское лицо.
Воспеть мне всех поспеть бы, чье имя – как ожог.
Я – ординарец Петька, чапаевский дружок.
Я – Старший Питер Брейгель, но брежу о Руси,
как Петр Великий бредил, Господь меня спаси!
О, дудка крысолова! Ее мотивчик мил.
И лучшего улова не видел мир.
Гужу, гужу на крыше – и чую злобный зуд:
из всех столетий крысы ко мне ползут.
Без политеса прут отовсюду
крысы-Дантесы, крысы-Иуды.
Из-под газеты, из-под попоны
крысы-Азефы, крысы-Гапоны...
Бузят аркебузиры,
ликует царь Ликург.
В стихах – не для блезиру
Москва и Петербург.
Петра и Павла крепость,
как божья благодать.
Пера и Правды ребус
не разгадать.
Да, я – Петруха, а при чем здесь Павел?
Он – мой редактор, он мне строфы правил,
когда в них поселялся шустрый бес
жеманных звуков, вычурных словес.
Я в силах маяковить и есенить,
на-хлебничать верлибром на бегу.
Мне быть самим собою не в дугу,
но как могу андрюховознесенить!
Нет, не Андрюху ждал я во Флоренции,
сам Данте дал мне там аудиенцию.
А в Ватикане, в нимбе серебристом,
на равных толковал я с Папой Римским!

ПЛАЧ ПО КОТЕНКУ ДАФНИСУ

(На Юнну Мориц)

В мире чувственном античном,
где в любви свободный график,
жил котенок симпатичный
Дафнис, или просто Дафик.
И мальца собачка Хлоя,
графоманка по натуре,
обучала в гуще хвои
римско-греческой культуре.
Там пастушечки интимно
в лес сатиров зазывали
и фаллические гимны
безмятежно распевали.
Словом, в веке иллюзорном,
так похожем на наркотик,
жил светло и беспризорно
юнноморицевский котик.
Но однажды тарахтелка
над землей повисла лысой.
И явились из тарелки
галактические крысы.
Нет, не сдрейфил храбрый Дафик.
Посреди медуз и мидий
он вздохнул: «Пошли вы на фиг!» –
как сказал мудрец Овидий.
«Эй, нахал, кончай бодягу!» –
крыса сквозь стерильный разум
вдруг нацелилась в беднягу
агрессивным третьим глазом.
Но вскричал малыш с задором
при поддержке местных граций:
«Я кладу на вас с прибором!» –
как учил старик Гораций.
Всколыхнулось племя злое,
вздыбив лавры и крапиву.
Эвкалипт собачка Хлоя
с перепугу окропила.
Крысы, жалкие подонки,
разъярясь, героя съели.
Вот и все. «Капец котенку!» –
как заметил Марк Аврелий.

ДЕЛОВОЕ ПИСЬМО ЧИЧЧОЛИНЕ,

ПОРНОЗВЕЗДЕ, ДЕПУТАТУ

ИТАЛЬЯНСКОГО ПАРЛАМЕНТА

(На Роберта Рождественского)

ФИЕСТА ПОСЛЕ СИЕСТЫ,
или ОСЕЛ В ТРАТТОРИИ

(На Аркадия и Георгия Вайнеров)

ОТЕЛЛО

(На Евгения Винокурова)

В бою, где пули свищут оголтело,
и в редкий миг, когда шумел привал,
один боец по прозвищу Отелло
свою жену ужасно ревновал.

Он, краснощекий, крепенький мужчина,
от страсти сумасшедшей помирал.
И в ревности, слепой и беспричинной,
ладони в муках к небу простирал.

Он ревновал, свихнувшийся бедняга,
до дрожи, до испарины на лбу,
ко всем, ему пригрезившимся Яго,
к деревьям и к фонарному столбу.

Но в час, когда любимая стирала
или стелила первенцу кровать,
Отелло наш, что родом был с Урала,
имел ли основанья ревновать?

Я видел многих тонконогих мавров,
с иными довелось в соседстве жить.
Они в быту себе снискали лавры
убийц, готовых жертву задушить.

А этот, в гимнастерке и погонах,
сам синеглаз, как вешняя вода,
свою голубоглазку-Дездемону
и пальцем бы не тронул никогда.

У тех ревнивцев, беспощадных гадин,
в крови и злость, и гнев, и беспредел.
А добрый мавр, в миру – ефрейтор Дядин,
со мною пуд солдатской каши съел.

В музей мадам Тюссо
вошли коты, двулики,
чьи ласки – как лассо,
улыбки, как улики.
По залу плыл туман
гармоний и контрастов,
нелепый, как роман
путаны с педерастом.
Средь восковых фигур,
чумных аллитераций
подрались Мор и Мур,
два бойких папарацци.
Мур – дембель и дебил.
С ухмылкой фарисейской
по пейсам – «Цейсом» бил
и кейсом бил по фейсу.
А Мор – боксер и вор.
Немало настрадались
от свар кошачьих свор
Шекспир и Нострадамус,
Фрейд, Чаплин, Галифакс
и Королева с таксой…
Смят факс, как пипифакс,
и сейф лишился баксов.
О, эта жажда драк,
харизма без маразма!
Вмешались Самдурак,
хористка без оргазма.
Схлестнулись во весь пыл,
не в шутку разозлившись,
Погромов – русофил
и русофоб – Счастлившиц.
Средь восковых кусков
орава скандалистов
скульптуру В. Краско
подвергла вандализму.
О, века колесо!..
Страшней, чем от холеры,
теперь мадам Тюссо
страдает от Валеры.

(На Юрия Кузнецова)

1.  СУП С КОТОМ

Не в граде-Китеже святом,
не на литфондовском просторе –
я ел однажды суп с котом
в достопочтенном Эльсиноре.
Вокруг царили визг и смех,
мелькали когти в потасовках.
Кошачья свадьба, свальный грех,
международная тусовка.
В драчливой мгле поднаторев,
над групповухой шастал ветер.
Варшавский кот вопил: «Пся крев!»
Берлинский плакал: «Доннер-веттер!»
Моя двутрепетная плоть
молилась, в древнем замке рея:
«Благодарю тебя, Господь,
что нет средь нас кота-еврея!»
Вдали кондовый русский сон
витал на Малой Серпуховке.
Я был жестоко потрясен
тщетой любовной барахолки.
Сиюминутность и века
смешались призрачно и зыбко.
Цвела на лике дурака
познанья терпкая улыбка.
Подставясь мартовским лучам,
свирепым басом деревянным
я прохрипел в толпу датчан:
«Отдайте Гамлета славянам!»
Струит загадочный минор
свеча луны средневековой.
Не отвечает Эльсинор
посланцу поля Куликова.
Под гнетом горестных седин
верчусь средь пошлости, как белка.
Я – Кузнецов. Я здесь один,
а остальное – фальшь, подделка.
«Все это, Юра, суета!» -
мне раздвоенно шепчет Гамлет.
Пока он куксится и мямлит,
я пью из черепа кота.

2.  РАЗГОВОР С ГАМЛЕТОМ

Зачем средь общего развала
Карл, чужеродный обормот,
многострадальные кораллы
у русской женщины крадет?
И, не предвидя наказанья,
бредет, веселенький пока…
Улыбкой грешного познанья
сияет рожа дурака.
Весь в бронзе южного загара
и в черной шляпе до бровей.
А, впрочем, кажется, и Клара
весьма сомнительных кровей.
Есть узел в призрачном сюжете
и криминальный эпатаж.
«Сыграй, блудница, на кларнете
и прочитай мне «Отче наш»!
А не прочтешь, так дух воровки
с клеймом позорного труда
с Большой и Малой Серпуховки
исчезнет раз и навсегда!»
…Твердил в литфондовском буфете
сам Гамлет, мрачен и речист,
мне о кораллах и кларнете –
и всех, кто на руку не чист.
Еще о том, что вся Тверская,
непостижимая уму,
как бы малина воровская…
Но не поверил я ему.
Он убежал с ухмылкой хмурой,
моим соседством осиян:
«Лишь ты один на свете, Юра,
владеешь тайной россиян!»
Мы – дети поля Куликова.
В душе раздольной – что почем,
нам Стенька объяснил толково
вдвоем с Емелькой Пугачом.
Кондовый русский сон разъяли
стяжательство и беспредел.
В борьбе с «агентами влиянья»
я дохлую собаку съел.
И вот, намаявшись желудком,
здесь, где чернуха да попса,
на страх ворюгам и ублюдкам
я пью из черепушки пса.

В МАДРИД – НА РАНДЕВУ!

(На П. Антокольского)

Бабушка моя – простая шлюха,
ну а дед – безумный старый граф.
Он замучил ласками старуху,
ей зубами юбку разодрав.
А в быту папаши и мамаши
в средние, бесстрастные века
для любви – едва хватало каши
и недоставало молока.
И от всех недоеданий детства
в мире куртизанок и мещан
злость, что мне досталась по наследству,
я на встречных бабах вымещал:
феях, маркитантках и модистках,
жительницах замков и трущоб,
ведьмах, якобинках, жирондистках,
фрейлинах сиятельных особ.
Не давал житья на белом свете
я толпе красавиц, умниц, дур –
Нефертити и Антуанетте,
Дульсинее и де Помпадур.
Стали жертвой страсти и коварства,
мне прощая фамильярный тон,
Жанна с Маргаритою Наваррской,
Анна Керн и леди Гамильтон.
Я хранил интимные предметы
в память тех, с кем был я «визави»:
фижмы, панталончики, корсеты –
сувениры ветреной любви.
В гуще санкюлотов и вассалов
я спешил во сне и наяву
вечным пилигримом – с Трех Вокзалов
в солнечный Мадрид – на рандеву!
Но, устав мотаться по загранке,
говорю без лести и прикрас:
«Женщины Арбата и Таганки,
я не знаю в мире слаще вас!»

ТЕРПИ И ЖДИ…

(На К.Симонова)

Жди меня, моя бабусь,
только очень жди.
Знаю, дед – спесивый гусь,
метит он в вожди.
Верховодит хрыч бабьем,
сидя на печи.
«Всех фашистов перебьем!» -
гаркает в ночи.
А наутро – в бой за Русь,
ухватив рогач…
Ты не трусь, моя бабусь,
попусту не плачь!
Пусть беснуется старик.
Твой удел – вздыхать.
На Гражданской он привык
шашкою махать.
Разгулялась дурья прыть
с каши да вина.
Кто ж сумеет усмирить
деда-драчуна?
Тяжек нрав его чумной,
но терпи и жди.
Жди, когда палящий зной,
жди, когда дожди…
Жди меня, как ждут судьбу.
Всем смертям назло -
я приду в твою избу,
в русское село.
Соберем военсовет,
чтоб унять аврал:
я, Роман Кармен, Хикмет,
Лукач – генерал.
Все придут – мой политрук,
невозможно юн,
и Алеша, старый друг,
и Самед Вургун.
Наши души озарит
свет интербригад,
Халхин-Гол, Смоленск, Мадрид,
Брест и Сталинград.
Разработаем генплан,
порох припасем.
«Гуся» мы возьмем в капкан,
и тебя спасем!
Будет в доме благодать,
трезвость и покой.
Просто ты умела ждать,
как никто другой!

СКАНДАЛ В ГРЕНАДЕ

(На М. Светлова)

Напялив на плешь величавый парик,
в Испании жил с молодушкой старик.
Молился Хуан на краю бытия:
«Рената, Рената, Рената моя!»
Плясала фламенко под стук кастаньет
девчонка Рената – семнадцати лет.
Но алчной рукой седовласый Хуан
доходы жены себе прятал в карман.
В идиллии горький случился прокол:
однажды заначку он в книжке нашёл.
Хотела Рената деньжата скопить,
чтоб юному рыцарю шпагу купить.
Взъярился папаша, испанская кровь:
«Зачем же, Рената, ты топчешь любовь?
Тебе безразличны очаг и семья,
Рената, Рената, Рената моя!»
Красивое имя, высокая честь,
Рената скупцу не дала себя съесть:
«Ах, ты ещё лаешь, плешивый рахит!» -
и кинула старца в траву-малахит.
Старик поднимался и падал опять,
и что-то хотел молодушке сказать.
А юный идальго, согретый вином,
пел «Яблочко» - песню у ней под окном.
И я вам, братишки, сказать не берусь,
откуда у парня рязанская грусть.
«Не надо, не надо, - он пел ей, любя, -
подарков и денег… А только – тебя!»
Гренада! Земля серенад и коррид,
неужто ли совесть твою не корит,
что даже в тебе под напев кастаньет –
возня и грызня из-за жалких монет?
И с тихой печалью шептал старина:
«Зачем ты так грубо, Рената, Рена…»
Но в травы сползла под мерцанье луны
слеза состраданья драчливой жены.
И нежно на ветхий кафтан старика
легла покаянно плясуньи рука:
«Прости мне все злые дела и слова,
мой милый Хуанчик, Хуанчик, Хуа…»

СКАЗАНИЕ О ГИШПАНСКОЙ ФИЕСТЕ

(На Семена Кирсанова)

СКАЗ ДЕДА-ШТУКАРЯ

О КОРРИДЕ В МАДРИДЕ

ИНТЕРБАБУШКА

(На Николая Доризо)

Вот, потрясая мирозданье,
под улюлюканье и свист
спешит бабуля на свиданье
вблизи отеля «Интурист».
- Попутал старую лукавый, -
рыдает дед, седой сатир. –
Тебя застукает легавый,
тебя ограбит рекетир!
Эй, шлюха! – вслед орёт гортанно,
вздымая кулаки, старик. –
Дешёвка дряхлая! Путана!

Но ей до фени этот крик.
В колготках черных, в юбке мини,
с фирмовой сумкой на боку,
она, исполнена гордыни,
так отвечает старику:
- При этих ценах окаянных
ты, дурень, просишь пить и есть.
Что проку в наших «деревянных»?
Хочу валюту приобресть.
Мы будем сытно жить и вольно.
И, тряский позабыв трамвай,
на лимузине марки «вольво»
с тобою въедем прямо в рай!

…Пошла вихляющей походкой
осуществлять благую цель.
Держитесь, юные кокотки!
Идёт старуха на панель!

АВЕ, МАРУСЯ!

из поэмы «ПОРТРЕТ ЖЕНЫ САПОЖНИКА»

(На З. Вальшонка – автопародия)

Рыцарь

весёлого образа

Дружеский шарж Н.Лисогорского

Бденья пророка тщетны в ночи
в поисках истин пустопорожних.
Все мы – умельцы и портачи:
нынче - художник, завтра – сапожник.
Был я с девчонкой мало знаком,
но завертелась злая интрижка.
Весело кашу есть с молоком.
Ау, малышка! Ау, малышка!
Знаки Давида – щит и праща –
много надежней строчек корявых.
Шилом сапожным я защищал
рыжих, носатых и кучерявых.
Женщин всех наций нежно беречь
звал я – и нету звонче девиза.
Профиль немецкий. Русская речь.
Слава, Луиза! Слава, Луиза!
Старый писака, из голытьбы,
что и поныне беден, как мальчик,
я к полувеку общей судьбы
отдал подруге
гроздь мать-и-мачех.
Зря колотил я бабу свою.
Впредь рукосуйства остерегуся.
Только сроднишься – жизнь на краю.
Браво, бабуся! Браво, бабуся!
Мой многотомник толст и весом.
После брошюрок-незавершенок
снобам на зависть выстрадал том
рифмы и дратвы классик – Вальшонок.
Тени ложатся на полотно.
Радости мало в грустной Вселенной.
«Просто Мария» - в титрах кино.
В таинстве сердца – просто Елена.
Мы, не умнея от бития,
крыльями машем, дикие гуси.
Счастье полета выше тряпья.
Аве, Маруся!
Аве, Маруся!

НАСТОЯЩАЯ ПАРОДИЯ – ЭТО ВЫСОКАЯ ПОЭЗИЯ!

Когда книге нужно предисловие? На мой взгляд, только в одном случае – если требуется обрисовать условия, в которых жил и творил писатель. А вообще-то произведение должно говорить само за себя. И эта книга говорит за себя убедительно и красноречиво.

Когда-то я написал статью «Любовь моя – пародия». Я действительно люблю этот удивительный жанр, отдал ему более тридцати лет работы. Причем занимаюсь этим сугубо профессионально. Но время от времени появляются «серьезные» писатели, обращающиеся к этому жанру. Некоторые имена с удовольствием упомяну. Книгу отличных пародий написал в свое время такой замечательный серьезный поэт как Юрий Левитанский. Три критика – Л. Лазарев, Ст. Рассадин, Б. Сарнов – писали превосходные пародии в соавторстве. А разве можно забыть удивительные по мастерству пародии – не писателя даже, а актера – Леонида Филатова! Вот и вполне серьезный поэт Зиновий Вальшонок оскоромился и занял достойное место в этом ряду. Использовав старый, как мир, прием «как написали бы…», он сочинил прекрасные пародии как на ныне здравствующих поэтов, так и на поэтов прошлого. Они и составили талантливую и остроумную книгу, которую вы держите в руках. Настоящая пародия – это высокая поэзия! Читайте, узнавайте, смейтесь на здоровье! Мне понравилось!

Александр ИВАНОВ