ПОРТРЕТ ЖЕНЫ ХУДОЖНИКА

Поэма

Елене

1. ВСТУПЛЕНИЕ

Это было до первых дождей,
не размывших потоками местность,
где, как сводня, свела неизвестность
судьбы двух очень юных людей.
Это было до первых снегов,
и душа, веря в добрую участь,
размышленьем о жизни не мучась,
зазвенела от гула шагов.
Это было до первой травы,
упоенно не взмывшей по склонам,
когда мир, не успев стать зеленым,
изваял тебя из синевы.
Это было до первых ветров,
что приносят тоску и мятежность,
до обид, иссушающих нежность,
до свинцовых бесчувственных слов.
Но хочу, исцеляясь от травм,
донести синеву, словно веру,
до последнего ливня и ветра,
до последнего снега и трав.

2. СИЛУЭТ НА ХОЛСТЕ

Творец, создавший Еву из ребра,
готовил не одни цветы и ласки ей.
И невозможен никакой Рембрандт
без терпеливой преданнейшей Саскии.
В них – дар кухарок, прачек, матерей,
и ум жены, и трепетность наложницы.
На стенах самых чтимых галерей
не потому ль «Портрет жены художника»?
Пускай, своеобычен и велик,
провозглашен ты гением торжественно.
Но там, за занавеской, – томный лик
как знак, что гениальней все же женщина.
Все муки и бессонницы твои,
труд каторжника духа, чуждый ложности,
причуды кисти, тяготы семьи
вобрал в себя «Портрет жены художника».
Постель горячим телом согревать,
чтоб мастеру продрогшему не мучиться,
и утешать, и кофе подавать –
что нестерпимей этой рабьей участи?
Да, видно, счастье — другом быть тому,
в ком двуединство бога и безбожника.
И, может быть, бессмертен потому
его шедевр – «Портрет жены художника».
Пусть намарал он много чепухи,
и странностям его легенды вторили.
Не слабости его и не грехи, –
провидческий мазок войдет в историю.
Пусть он во всем лохмат и бесноват,
с тавром бродяги, бражника, картежника.
Но он уже ни в чем не виноват,
когда так чист «Портрет жены художника».
Недосчитался ребрышка и я.
Пинки ли злые, почести ли царские,
все взлеты и паденья бытия
делю я с ней: Еленой – Евой – Саскией.
Мы тащим тяжесть общего креста
при урагане или нежном дождике.
Но жжет укором пустота холста,
где должен быть «Портрет жены художника».

3. НЕЗНАКОМКА

Раскинув локоны небрежно,
от брызг светящаяся вся,
шла девочка вдоль побережья,
в ладонях яблоки неся.
Казались плавными движенья,
как бы в замедленном кино.
И было волн и туч скольженье
в ее глазах отражено.
Угадывались в мягких жестах,
в руках, сжимающих плоды,
предощущение блаженства
и обещание беды.
И чудилась под легкой тканью
готовность к мукам и нужде,
к болезням, славе, непризнанью,
к любви всеобщей и вражде.
В родстве загадочном и смутном,
лицо преображая в лик,
в ней вечное с сиюминутным
соединялось в этот миг.
И я, слова в смятенье скомкав,
откинув волосы со лба,
«Ты кто?» – спросил у незнакомки.
И услыхал: «Твоя Судьба!»    

4. ПРЕДЧУВСТВИЕ

Мне – девятнадцать. Я – студент филфака.
Над Харьковом горланят соловьи
подобием магического знака,
предвестием пророческой любви.
Покуда не написано ни строчки,
и страсть, что болью сердце обожгла,
не обрела словесной оболочки
и музыкой в гортани не взошла.
Не изваяла ни века, ни лица,
ни добродетель мира, ни грехи.
А ты наивным тоном ясновидца
сказала вдруг: «Вы пишете стихи!»
Хоть на кофейной гуще не гадала
и гороскоп в подмогу не брала, –
не вопрошала ты, а утверждала
и, может, этим путь мой предрекла.

Мне – девятнадцать. Я – студент филфака.
Еще Пегас мой хлипок и бескрыл.
Ни Тютчева пока, ни Пастернака
я потрясенным сердцем не открыл.
Но я открыл тебя в той дальней эре
с непоклоненьем чину и рублю,
тебя – с твоим неистовым «Я верю!»,
тебя – с твоим щемящим «Я люблю!»
Твоих предчувствий зоркую догадку
и города родного монолит
мне вспоминать томительно и сладко.
Так почему ж душа моя болит?..

5. БАНАЛЬНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК

Учила мать меня порядку: я мысли заносил в тетрадку
и рухлядь прятал на чердак.
Но, взбалмошная и шальная, ты в быт, размеренный до края,
внесла веселый кавардак.
В твоем характере шаманском я сходство находил с шампанским,
что бьет, шипя и пузырясь.
Причастна к тайнам заповедным, ты, может быть, с плутовкой-ведьмой
скрывала родственную связь.
Разбросанные туфли, платья, и поцелуи, и объятья –
перемешалось в жизни все.
В какой-то пьяной круговерти в твоих зрачках плясали черти,
судьбы вращая колесо.
По пустяку мы, как маньяки, порою спорили до драки,
и в мире вновь царил хаос.
Но скоро схватка завершалась легко, как чувственная шалость,
в сплетенье взглядов, губ, волос.
И, проиграв свой поединок, я шел с тобой на Птичий рынок,
как бесхарактерный дурак.
Там средь корзин, мешков, лукошек ты всех подряд ласкала кошек
и целовала всех собак.
Мы денег впрок не накопили, пса с родословной не купили,
но ты не хмурила бровей.
И среди улицы безлюдной тебя нашел щенок приблудный,
дворянских, так сказать, кровей.
Нас – трое. И мохнатым Кешей дом кое-как уравновешен.
Но по таланту и уму,
забыв про кухню, стирку, чтенье, из нас двоих ты предпочтенье,
бесспорно, отдаешь ему.
Ты с ним, как квочка на насесте. Отныне на втором я месте
на улице и за столом.
Смущен и робок, точно школьник, банальный этот треугольник
венчаю я тупым углом.
На лад шутливой мелодрамы воспел я нрав Прекрасной Дамы,
но было все – и грусть, и боль.
Вели сквозь беды и кощунства нас два целительные чувства:
беспечный юмор и любовь.
Я понял, бабья гениальность в том, чтоб отдать рациональность
на суд стихийного огня.
Добро, что на пути негладком ты обучила беспорядку
и безрассудности меня.

6. БОЛЬНИЧНОЕ

Я ношу передачи в больницу
с плохо скрытой тревогой в глазах.
В тусклых окнах – печальные лица,
как на древних святых образах.
И за их отрешенностью бледной
брезжит, грустью сжимая виски,
мир уколов, микстур и таблеток,
мир звенящей стерильной тоски.
Там сужаются воля и память,
силясь жгучую хворь побороть,
до единственной страсти – избавить
от страданий ослабшую плоть.
Вместе с запахом хлорки и йода
пахнут стены палат все лютей
ожиданием часа прихода
дорогих и желанных людей.
И приносят они на свиданья
кто – сирень, кто – творог и морковь,
кто – лишь вежливый пыл состраданья,
кто – безмерную боль и любовь.
Муки близких в больничном покое
изнурительней собственных мук.
Что бы смог совершить я такое,
чтоб унять твой горючий недуг?
Ты шагаешь уже понемножку...
Тихий голос, как выплеск души:
«Знаешь, только и света в окошке –
эти встречи... Побудь!.. Не спеши!..»

7. ШЛА ДЕВЧОНКА ПО ЧЕЛЯБИНСКУ

Сжав рукой, прозрачной, слабенькой,
сумку с карточкою хлебной,
шла девчонка по Челябинску
и с тоской глядела в небо.
А оттуда с ярой шалостью,
подчеркнув войны уродство,
жестко падал снег безжалостный
на вдовство и на сиротство.
Бил в охрипший рупор уличный,
по дворняге терпеливой,
по петлявшей возле булочной
очереди молчаливой.
И брела старушкой сгорбленной
бледноликая Джульетта,
натуральным жмыхом вскормлена,
в телогреечку одета.
Вдруг пред ней, худой и маленькой,
тенью, с виду богатырской,
вырос жлоб в подшитых валенках
и в шинели дезертирской.
Грянул бранью непотребною
одичалый бас подонка:
«Деньги с карточками хлебными
отдавай быстрей, жидовка!
А не то!..» – под тусклой «фиксою»
злобномордого бандита
грань ножа лихого, финского,
полыхнула глянцевито.
Эх, за девочку вступиться бы
и прикрыть собою смело!
Только слишком хлипки бицепсы
отощавшего Ромео.
И в минуту эту мрачную
близ Рубцовска, на Алтае,
под коптилочкой барачною
он в бреду тифозном таял.
Простыню седую комкая
в лихоманке безрассудной,
он не знал, что с незнакомкою
перекрестятся их судьбы.
Что, грызя макуху рыжую
на земле запорошенной,
два прогорклых детства выживут
ради встречи предрешенной.
Что, войною разворочены,
души их, стеная тихо,
выйдут к жизни напророченной
вопреки ножу и тифу.
Вопреки всем бедам смолоду,
сводкам, горьким и негромким,
безотцовщине и голоду,
и проклятым похоронкам.
Вопреки железной крутости
тех времен, от слез горячих,
что несли они на хрупкости
неокрепших спин ребячьих.
...Снег валил, скользя по плоскости
крыш алтайских и уральских,
но уже без прежней хлесткости,
подобревший снег февральский.
Шел, обмякший и разляпистый,
тщась согреть теплом отцовства
и девчонку из Челябинска,
и мальчишку из Рубцовска.

8. КОММУНАЛКА

О, владельцы апартаментов,
хорошо из уютных дач,
сыпя слезные комплименты,
выдать по коммуналкам плач.
Мне ж утраченный быт не жалко,
пусть сотрется печальный след.
Ностальгии по коммуналке
у меня и в помине нет.
Там знаком я был не заочно
с миром, схожим с возней мышей,
где событья в щелях замочных –
под локаторами ушей.
Ропот кухонный спозаранку,
злопыханье вражды пустой,
коридорные перебранки,
рукопашные – над плитой.
Куролесил сосед в загуле,
чтя, как высшую благодать,
и заглядыванье в кастрюли,
и подсматриванье в кровать.
Там, безусый, прыщавый, тощий,
я, как узник, влипал в окно.
И мечтал помириться с тещей
и с соседями заодно.
Хоть порою, мой дух сминая,
кровь бесила дурная прыть,
я старался тебя, родная,
от никчемности злой укрыть.
Снится часто мне и сегодня
над корытами бранный град,
коммунальная преисподня,
обмещаненный склочный ад.
Коль живою из той штормяги
все же вынесли мы любовь,
никакие уж передряги
не страшны нам теперь с тобой.
Что мне профиль мемориальный?
Я тщеславную эту честь
дал бы хижине коммунальной:
дом – Сумская, 126.
Чтоб средь лифчиков, распашонок
текст с гранитной мерцал доски:
«Здесь работал и жил Вальшонок...
Несмотря... Назло... Вопреки...»

9. РАЗЛУКИ

Как будто бы призвание эпохи — разлучать,
у нас в глазах страдания ущербная печать.
Сулили расставания нам сумерки больниц,
родные расстояния и дали заграниц.
Нас разлучали лайнеры, серьезное и вздор:
о книгах братьев Вайнеров не слишком умный спор.
Таланты и бездарные шли, ссорой нам грозя.
И недруги коварные, и нежные друзья.
Из полуправд и вымысла, как тихий гений зла,
меж нами тайно выросла ограда из стекла.
Из блоков заблуждения была возведена
обид и отчуждения бетонная стена.
Но от такого зодчества в обманчивой тиши
рождалось одиночество растерянной души.
И так я жил вне времени, оплакав наш разлад,
как хмырь без роду-племени, без стрелок циферблат.
С годами сердце кутаю, чтоб угодить врачам,
не омрачая смутою его по мелочам.
С тобой нам вместе стариться в дни счастья и тоски. И мы уж не расстанемся до гробовой доски.
Покуда смерть-разлучница не выхватит из рук
святое право мучиться от всех земных разлук.
Но жжет не боль безвестия, не страх уйти во тьму,
а что туда – не вместе нам, а врозь, по одному...

10. СПАСИБО ЗА СЫНА!

«Я сына хочу! У меня будет сын!» –
сказал я почти что спесиво.
И ты подарила мне все, что просил.
Спасибо за сына.
Рождается жизнь материнским трудом
и болью, что невыносима.
Ты помнишь записку шальную в роддом
«Спасибо за сына!!!»?
Меж снежных пеленочек и ползунков
грудастой Мадонной красивой
с младенцем паришь, как среди облаков.
Спасибо за сына.
Пускай несмышленышу год или три,
ему – и мерцанье росинок,
и в бликах российской зари снегири.
Спасибо за сына.
Все будет потом: школяра озорство,
взаимных упреков трясина,
и дерзость, и грубость ребячья его...
Спасибо за сына.
Спасибо за им опрокинутый быт,
за все, чем душа голосила,
за острую горечь отцовских обид.
Спасибо за сына.
Теперь не один я. Нас – два мужика.
Святая двужильная сила.
Надежнее ум и умнее рука.
Спасибо за сына.
И, если глаза мои небытие
затянет нездешнею синью,
он слово и дело продолжит мое.
Спасибо за сына.
Чтоб род наш бессмертно шагал меж осин
людскою тропой и лосиной,
у сына когда-нибудь вырастет сын.
Спасибо за сына!

11. БЕССОННИЦА

Заоконных ветвей колыханье
будоражит полночную тишь.
Нынче врозь и слова, и дыханья.
Я курю... И ты тоже не спишь...
Нынче врозь наши души и лица.
Сколько лет мы ведем этот бой,
чтоб друг в друге нам не раствориться
и остаться самими собой.
Бой за лидерство в трудном союзе,
чтобы не пресмыкаться, а жить.
Бой за право не общей обузе,
а мечте безоглядной служить.
Чтоб, послушный усилиям властным,
посреди испытаний и бед
совместимо звучал и согласно
судеб разноголосый дуэт.
Правят здесь не одни только чувства:
чтоб ранимость любви защищать,
надо звать на подмогу искусство
уступать, соглашаться, прощать...
Нужен опыт и воли, и мысли,
чтоб чадящий очаг не потух.
Не равна на весах компромисса
тяжесть наших характеров двух.
Чаши ходят – то ниже, то выше...
Я от качки мучительной злюсь.
И люблю тебя, и ненавижу,
презираю тебя и молюсь.
И сердец разобщенных морзянка
нам уже не слышна – хоть кричи.
Как любви роковая изнанка –
горечь двух одиночеств в ночи.
И горит в этой бездне свинцовой,
в беспросветности тьмы мировой
огонек сигареты пунцовый,
как запекшийся след пулевой.
Но пока цепенящей тоскою
ночь пытает меня горячо,
задремавшая, нежной щекою
ты мое приминаешь плечо.
И стираешь блаженным обличьем
все несходства мои и свои.
О, страстей нищета и величье,
нищета и величье любви!..

12. КРАСНАЯ КНИГА

Поклоняюсь тебе, как траве, камышу,
обитаю в тебе и тобою дышу.
И твой голос, законы природы поправ,
заменяет мне шорохи рощ и дубрав.
Только привкус обиды, что в чувство проник,
словно яд, отравивший целебный родник.
И грозя, как деревьям ползучий угар,
в спину радости сплетня готовит удар.
Заскорузлого быта сухая ладонь
с браконьерской жестокостью губит любовь.
Чтоб тебя защитить от печали и лжи,
занесу тебя в Красную книгу души.

13. ИЗМАЙЛОВСКИЙ ПАРК

Нет ни грустных тонов, ни суровых,
лишь ворон демонический карк.
Акварелью лучисто-багровой
смутно брезжит Измайловский парк.
Где стволы в наготе потемнели,
скачут сизые белки хитро,
и из тьмы преисподней тоннеля
вырывается поезд метро.
Опадает листва беспечально –
так от сути летит маета.
И природа глядит изначально,
невесома, хрустальна, чиста.
Мы взираем без мук сожаленья
на ее вдохновенный распад.
Умирание для обновленья
возвещает собой листопад.
И с медлительной негой усталой
лист петляет на сотни ладов.
Слава Богу, привычкой не стала
горемычная наша любовь.
Слава Богу, в тревожной надежде
не пожухла, не канула в грязь.
Листья липнут к зонтам и одежде,
с человеком почувствовав связь.
В ярких пятнах и тонких прожилках,
поржавелые клочья берез
на плечах твоих маются пылко
и мерцают на глади волос.
Шепчешь ты: «Я – твоя половина!»
Но я знаю, что это не так.
Ведь любимая – как сердцевина,
остов древа и жизни костяк.
Породнились любовь и природа,
побратались березы и страсть
вещей тайною круговорота:
опадая, вовеки не пасть...
Так и чувство на зыбкой границе
от лукавства, измен, воровства
умирает, чтоб вновь возродиться,
как бессмертная эта листва.
И пока оно не облетело
безвозвратно, законы круша,
будет душу оплакивать тело
и над телом смеяться душа.

14. АВЕ, ЕЛЕНА !

Выразить хочет вещий орган
все, что на свете боготворили.
Мечется голос. Бьет ураган.
Аве, Мария! Аве, Мария!

Вздох и молитва каждой трубы,
как Песнь Песней, неповторимы.
Всплески надежды. Взлеты судьбы.
Аве, Мария! Аве, Мария!

Дух затерялся в груде хламья.
Вещи с Любовью непримиримы.
Быт не заменит нам бытия.
Аве, Мария! Аве, Мария!

Музыка рвется – нечем зашить.
Время трагично и аварийно.
Хочется плакать. Хочется жить.
Аве, Мария! Аве, Мария!

Стонут регистры, мир поглотив.
Нежности тесно в рамках Вселенной.
Имя любимой – звездный мотив.
Аве, Елена! Аве, Елена!