ЧЕЛОВЕК, ПРОХОДЯЩИЙ СКВОЗЬ СТЕНЫ

Персонаж этот странный – не миф и не блеф.
Меж домов, что мудры и степенны,
на Монмартре мерцает чудной барельеф:
«Человек, проходящий сквозь стены».

Он бытует, природе вещей вопреки,

нарушая земные порядки.

Половина лица с кистью правой руки

проступают из сумрачной кладки.

В этом мире талантам уже не впервой
на знобящем ветру оголтелом
прошибать непокорство стены головой,
помогая работе всем телом.

Их немного, сумевших подняться с колен,

предвещая времён перемены.

И отшельник Гоген, и волшебник Верлен

пробивались надсадно сквозь стены.

Эти стены вздымались вокруг, как щиты,
возведённые властною дланью:
стены травли, безденежья, и нищеты,
и предательства, и непризнанья.

Но пока продирались пророк и творец
к золотой и взлелеянной цели,
оставались клочки изнурённых сердец
на уступах проломленной щели.

И чем горше и тягостней был этот путь,
на который потрачены годы,
тем дороже упорства высокая суть
и прекрасней сиянье свободы.

Да, лукавство судьбы нашей в том состоит,
что напрасно стегать её плетью.
Ведь за первой стеною вторая стоит,
а за нею, наверно, и третья.

Мы изодраны в кровь об углы бытия,
где порывы надежды бесценны.
Я смертельно устал... К сожаленью, не я –
Человек, проходящий сквозь стены.

Не пополнят живучего тела куски
победителей славную кучку:
половина лица с кистью правой руки,
что способна держать авторучку...

ПАРИЖАНКА

Мягкие волосы пахли шанелью,
брезжил в стакане увядший букет
в комнатке тесной, похожей на келью,
в тихом отеле на рю Лафайетт.
Вся обстановка – торшер да лежанка.
Мы – незнакомцы из разных держав.
Смолкла в уютном углу парижанка,
туфельки сбросив и ноги поджав.
Кто ты: танцовщица кафешантана,
горничная, продавщица каштанов,
что затерялась меж броских витрин?
Как тебя звать: Франсуаза, Катрин?..
Может быть, ты – угловатый потомок
Жанны д'Арк или Сары Бернар?
О, полуженщина-полуребёнок,
кто заронил в тебя чувственный дар?
Словно от взгляда, почти без усилья,
падало платье, чуть слышно шурша.
Падали руки в счастливом бессилье,
падала, изнемогая, душа.
Слышалось падшего ангела пенье,
колокол томный впадал в забытьё.
Сладостней взлёта, чем это паденье,
мне не дарило ещё бытиё.
Пригоршни звёзд за окошком отеля
полночь ловила мансардами крыш.
Смутно и нежно слова шелестели...
В бездну летел сумасшедший Париж!
И в полумгле на плече моём жарком
сонной улыбкой встречала рассвет
мною неузнанная парижанка
в тихом отеле на рю Лафайетт.

КАНКАН В «МУЛЕН-РУЖЕ»

В Париже – около восьми.
Весь наутюжен,
я в «Мулен-Руже», чёрт возьми!
Я в «Мулен-Руже»!
Зал – в полутьме, не вспыхнет блиц:
в запрете – фото.
И предо мной – лишь пятна лиц
в полоборота.
Лучась, кружит поверх голов
зеркальный шарик.
Гарсон шныряет меж столов,
на лбу – фонарик.
«Вдову Клико», «Мартель» и «Брют»
(шик недешёвый!)
здесь элегантно вам нальют –
во славу шоу!
Мамзель сосёт аперитив
и откровенно
коленкой жмёт, меня смутив,
моё колено.
Что ж, для знакомства шанс неплох
у милой крали.
Да вот беда: я – старый лох,
дитя морали.
Но вдруг, как огненный вулкан,
круша подмостки,
на нас обрушился канкан,
чумной и хлёсткий.
Сноп эротичного огня
смешал все краски.
Мелькают, взор мужской дразня,
чулки, подвязки...
Сверкают ножки-голыши,
парят юбчонки.
Ах, как девчонки хороши,
сильны девчонки!
Я пьян, и скулы – в каплях брызг
струи шампанской.
А там, на сцене – крик и визг,
накал шаманский.
Стирая с пуританских душ
фальшивый глянец,
являет миру «Мулен-Руж»
бессмертный танец.
Он каблучками в пол стучит,
и вертит задом.
И кровь азартно горячит
блудливым взглядом.
Лукав, порочен, бесноват,
в нём – страсть и нега.
Танцорки делают шпагат
в разлёт, с разбега.

Огни погаснут...
В новом дне
придёт похмелье.
Не потому ли грустно мне
в пылу веселья?
Когда склонюсь от горьких стуж
над злым стаканом,
пусть мне приснится «Мулен-Руж»
с лихим канканом!

MECCA В БАЗИЛИКЕ САКРЕ-КЁР

Леониду Сержану

В трепете многоголосого пенья
реяли ангелы слёз и терпенья,
и, ниспадая с вершины холма,
музыкой вещей сводили с ума.
В гулком пространстве алтарного зала
строго вершили обряд кардиналы.
И воплощал элегический хор
грусть базилuки святой – Сакре-Кёр.
В тесной толпе я внимал литургии,
и, зачарованный, как в летаргии,
всю, до подробностей, в отчем краю
терпкую жизнь я увидел свою.
Пафос любви мне внушали кастраты.
Свет бытия омрачали утраты,
ссоры с любимой и с сыном разлад.
Грезил Голгофой мой тайный Пилат.
Алчные редактора-крохоборы
злобно мои рассыпали наборы.
Не замолив покаяньем грехи,
под гильотину бросали стихи.
Ополоумев от власти, чинуши
рот зажимали, плевали мне в душу.
И, затаённой враждою разя,
в час роковой предавали друзья.
А за крамольными мыслями люто
вёл наблюденье опричный Малюта.
И над судьбою оравы иуд
правили свой инквизиторский суд.
Сеяли горечь беды и раздора
наши бастилии и термидоры.
Но пережил я, поэт-книгочей,
бред стукачей и азарт палачей.
Мраку назло, что сознанье окутал,
стала душа подниматься под купол.
Своды пробив на виду у веков,
я ощутил себя средь облаков.
Мучил вопрос сокровенный и главный:
кто я – католик, буддист, православный,
или забредший в Париж иудей,
вдруг воспаривший над бездной людей?
Мчали внизу сквозь бульвар Капуцинов
конница гуннов, стрелки сарацинов.
Плыли фиалки, фиакры, ландо,
бонны, Бурбоны, Сорбонна, «Лидо»...
Но выделялся гармонией нежной
Божьей обители сон белоснежный
на полотне акварельных аллей.
Не было храма на свете белей!
Нам средь житейской чумной круговерти
некогда думать о жизни и смерти.
Только молитвенный взлёт может дать
сердцу прозрение и благодать.
И возносила щемящая месса
сущность мою, без объёма и веса,
ввысь, где Господь свои руки простёр
над базиликой святой – Сакре-Кёр.