КОЛИЗЕЙ

Колизей, роковой Колоссеум * ,
ты в стенах своих зло воплотил,
и своим титаническим зевом
тыщи жертвенных душ поглотил.
Я, не свыкшийся с рабским смиреньем,
пряча в сердце огонь мятежа,
столько раз погибал на арене
в страшных корчах – под смех горожан.
Были римляне в эти мгновенья
в одержимости гневной слепы.
И летели плевки и каменья
мне в лицо из ревущей толпы.
Вековое плебейство, борзея,
оскорбляло и совесть, и слух.
От коллизий лихих Колизея
стал крепчать гладиаторский дух.
И не раз выступал, будто смертник,
на потребу пресыщенных орд,
я – один, воин зрелищ несметных,
против полчищ безжалостных морд.
Скудной жизни владыка и цензор,
что мои контролировал дни,
кровожадно выкрикивал Цезарь:
«Эй, народ, нечестивца распни!»
И внимая ему, оголтело
мои недруги и палачи
разрывали мне копьями тело
и вонзали под ребра мечи.
И, к жестоким приучены играм,
улюлюкая и гомоня,
в клетку к изголодавшимся тиграм
на потеху швыряли меня.
От кровищи дымился, как кратер,
под ареною тайный подвал.
Я, убитый сто раз гладиатор,
там, тиранам назло, выживал.
В жилах зреет выносливость бычья,
когда мерятся сила и честь.
Есть неистовство, но и величье
в поединках трагических есть.

...А сегодня туристы глазеют
на тебя, как на ветхий музей.
Став игрушкою для ротозеев,
о, как ты измельчал, Колизей!
Где Нероны и Веспасианы
созерцали крутые бои, –
наркоманы, бродяги, путаны
обживают руины твои.
Где над схваткой рабов завывали
тьмы людских распалившихся ртов,
голосят в лабиринтах развалин
только своры бродячих котов.

КАРНАВАЛ В ВЕНЕЦИИ

В костюме «Москвошвея», с кепчонкою на лбу,
вхожу, благоговея, в кипящую толпу.
Чтоб подчеркнуть этапный паломнический путь,
я здешней граппы * тяпнул для храбрости чуть-чуть.
Мне рабский век не сладок, и принял я душой
империи упадок, хоть нашей, хоть чужой.
Я здесь поэт не первый, но деловитый мир
давно сменил на «евро» звон вдохновенных лир.
Сегодня в плеске песен забыта боль беды:
и стен седая плесень, и затхлый дух воды.
Без призраков аскезы, исполнены огня,
модели Веронезе снуют вокруг меня.
Есть в шуме карнавала и блеске праздных лиц
подобие обвала всех будничных границ.
Как искорки-канальи легко взмывают вверх!
Волшебно в Гран-канале сверкает фейерверк.
Смешались с ритмом танца хмельные голоса.
Я стал венецианцем всего на полчаса.
О, рокот голубиный и маски рококо!
Обычаев глубины постигнуть нелегко.
Вписаться в праздник яркий охота велика.
Но лев святого Марка рычит на чужака.
На местном диалекте мне что-то шепчет дож.
А я, как малолетка, едва скрываю дрожь.
Смотрюсь, наверно, лохом меж кесарей эпох.
И сумрачный мост Вздохов мой понимает вздох.
Прости меня, Гольдони, и Тициан, прости!
Сознанью, как в гондоле, от качки не уйти.
Я на безумной Пьяцце ордой гуляк зажат.
Ажурные Палаццо мне голову кружат.
Средь лодок и тратторий мерцает звездный свет
пронзительных историй Ромео и Джульетт.
Гурман всего земного, красотками любим,
распутный Казанова целует Коломбин.
Хоть с кодексом туриста подробно я знаком,
но все ж авантюристу завидую тайком.
Вершат крикливым роем беспечный тарарам
зверушки и герои народных мелодрам.
Игривому Мышонку и грустному Пьеро
не терпится к Вальшонку попасться под перо.
И под мотив гитарный, горячий, как ожог,
гарцует планетарный веселый «сапожок»!

ПОКУШЕНИЕ НА МАДОННУ *

Скорбящие глаза, прогорклые уста…
Ее слезами мир оплакивал Христа.
Кто мог поверить в то, что материнский плач
посмеет оборвать бесчувственный палач?
Прокравшийся в собор свихнувшийся злодей,
под сводом вековым таясь в толпе людей,
ударил топором... Мадонну и Христа,
что был любовно снят с голгофского креста.
Раздался крик среди соборной тишины.
Народ в пылу скрутил посланца сатаны,
дорогу преградив антихристову злу.
Лишь мрамора куски стенали на полу.
Божественная кровь близ алтаря текла.
Удвоенная скорбь Мадонне душу жгла.
Омыт ее слезой, не мог понять Иисус
чумного палача кощунственный искус.
За что пытает Мать греховная юдоль
и ненавистью мстит за жертвенность и боль?
О, сколько развелось пилатов и иуд,
что жаждут над Христом свершить свой новый суд!
...Художник с высоты бессмертия глядел
на наш ущербный век – в дикарский беспредел.
И был готов, как меч, зажав резец в горсти,
сам детище свое от варваров спасти!..

РАЗМЫШЛЕНИЕ У МОГИЛЫ

ИОСИФА БРОДСКОГО

1. СУД НАД ПОЭТОМ

В Ленинграде судили поэта
за большой криминал – за стихи.
Привлекли его Музу к ответу
за крамолу ее и грехи.
Все его оправданья отбросив,
огласили лихой приговор,
словно был не художник Иосиф,
а какой-то торгаш или вор.
Чтоб уже без помех и препятствий
простиралась духовная ночь,
обвинили его в тунеядстве
и из города выгнали прочь...

Заклеймив его норов бесстыжий,
не учел опрометчивый суд,
что «бездельника» с прядкою рыжей
к сонму звезд времена вознесут.
И та самая литература,
в коей был он клеймен и гоним,
даже премию Нобеля сдуру
сопричислит к заслугам своим.

Дать бы волю судейским кликушам, –
за святое провидчество строк
в тунеядцах ходил бы сам Пушкин
и прослыл бы бездельником Блок.

За пределы Москвы с Петербургом
повелел бы надменный приказ,
как ватагу ленивых придурков,
удалить весь российский Парнас.
Ведь они не стоят у горнила,
хлеб не сеют, холстину не ткут...
А что перья макают в чернила,
так какой это, собственно, труд?

Оговоры, двуличье защиты,
обвинений мучительный груз...
Перед властью огульной Фемиды
так бессильны все доводы муз.
Правдолюбцам властители света
предъявляют безжалостный счет.
На скамье подсудимых – поэты.
Брезжит эхо в веках: «Суд идет!»

2. ЗАВЕЩАНИЕ

Тот, чьим профилем острым бредит невская гладь,
на Васильевский остров не пришел умирать.
Душу мучила пылко память злого суда,
и глумливая ссылка, и тупая вражда.
В час семейного горя, сердцу сына в урон,
не пустили изгоя на последний поклон.

На веку окаянном жил, как раненый волк.
За седым океаном его голос умолк.
Гений, рыжий и тощий, боль планеты вмещал
и в Венеции мощи схоронить завещал.
Там ликуют гондолы и сирокко дурит,
задирая подолы озорных синьорит...
Там к собору Сан-Марко льнет небес акварель,
где витает Петрарка и парит Рафаэль.
Ясновидца останки вещий лавр сторожит.
Стих алмазной огранки миру принадлежит.
Спит под сенью Мадонны, в сонме дожей и строк,
средь Вселенной — бездонный и бездомный пророк.

3. КЛАДБИЩЕ САН-МИКЕЛЕ

Заупокойный остров Сан-Микеле
порос травой, похожей на вьюнок.
Поэт в могиле, словно в тесной келье,
задумчив, сиротлив и одинок.
Вокруг него невыносимо тихо,
за горизонтом, выгорев дотла, –
и Нобелевки зычная шумиха,
и славы мировой колокола.
Не всколыхнет прискорбные травинки
венецианской бабочки полет.
Лишь иногда мистический Стравинский
из-под земли сочувственно вздохнет.
Здесь, как упрек застенчивый и вызов
угрюмому беспамятству людей,
на протестантском кладбище без визы
покоится великий иудей.
Утешит ли трагическое сердце,
внеся в него классический покой,
меланхоличный римлянин Проперций *
своею элегической строкой?
Тут все равны: патриции и смерды,
и грешный падре, и святой поэт.
Слова «Не все кончается со смертью»
таят скупой надежды робкий свет.

На этом неприкаянном погосте,
перед его печалью вековой
нечастые поклонники и гости
склоняются повинной головой.
И все же есть особые мгновенья...
Не кровная родня и не жена,
сюда, нарушив ритуал забвенья,
приходит часто женщина одна.
Перед лицом житейской мелодрамы,
где в силе власть невежды и лжеца,
она от пыли очищает мрамор
и грязь смывает с имени певца.
Кто это: Вечность, Муза иль Свобода,
и в чем ее внимания исток?
Она к надгробью рыжего рапсода
кладет непритязательный цветок.
И, на чужбине не обезголосев
от ярости жестокосердных лет,
ей шепчет что-то ласково Иосиф
и нежно улыбается вослед...

* Латинское название Колизея: колоссальный, исполинский.

* Итальянский алкогольный напиток.

*  В 1972 году в соборе Святого Петра неизвестный совершил нападение на скульптуру Микеланджело «Пьета» («Оплакивание Христа»), после чего шедевр отреставрировали и закрыли пуленепробиваемым стеклом.

* На мраморном надгробии над могилой И.  Бродского начертана строка из элегии римского поэта Секста Проперция: « Letum non omnia finit » («Со смертью не все кончается»).