УЛИЦА ГОЙИ

Эрлену Вакку

Как призраки из Гойи –
под бременем оков
бредут земли изгои
и пасынки веков.
Скитальцы, диссиденты,
чей взор блажен и лют,
лишенцы, декаденты
и прочий вздорный люд.
Идут лихой тропою,
отвержены судьбой, -
безмолвною толпою,
как будто на убой.
Раздеты и разуты,
в ночь выгнаны взашей,
творцы державной смуты,
провидцы мятежей.
Им чужда атмосфера
предательства и лжи.
Потомки Агасфера,
духовные бомжи.
За непокорство глоток,
за то, что – супротив,
их ждет веселье плеток,
костров и гильотин.
Но в хмуром отщепенстве,
в бунтарстве против зол
есть высшее степенство
и гордый ореол.
Без их святой опалы,
без их крамольных фраз
земля давно бы впала
в дремоту и маразм.

БАЛЛАДА О ХРАБРОМ РЫЦАРЕ

Фантазий призрачных умелец,
который век зовя в поход,
опять с крылами хищных мельниц
идет сражаться Дон Кихот.
Пускай мечтательность настроя
смешна язвительной молве,
копье и щит в руках героя,
и медный таз на голове…
Сеньоры, дамы, кабальеро,
не оскорбляйте в нем мечту
и древнерыцарскую веру
в достоинство и доброту!
Мятежный клич его заманчив,
и бьет копытом Росинант,
но так наивен сын Ламанчи,
и так раним его талант.
И взгляд восторженный сильнее
судьбы, жестокой и простой.
На потаскушку Дульсинею
он водружает нимб святой.
А рядом – трезвый Санчо Панса,
лукав, рассудочен и мил,
без романтического глянца
взирает на суровый мир.
С дешевою серьгою в ухе,
земной крестьянский антипод.
Под ним – упрямец вислобрюхий
навстречу подвигам бредет.

На свете, где лютует злоба
и торжествуют хам и плут,
во мне и тот, и этот – оба,
неразделимые, живут.
Я – кровный родственник испанцев,
страны волшебной новосел.
Я – Дон Кихот и Санчо Панса,
и вьючный труженик – осел.

БЕГ БЫКОВ В ПАМПЛОНЕ

Памплона, как невеста, встречает бег быков.
Веселая фиеста, восторг для смельчаков.
Со всех сторон зажатый, не трус и не герой,
бегу в толпе, объятой опасною игрой.
Беда летит за мною, нацелив острие.
И взмокшею спиною я чувствую её.
И хоть в забеге общем тускнеет мощь врага,
одних судьба затопчет, в других вонзит рога.
Рискованный обычай – под грубый натиск зла
с его повадкой бычьей – подкладывать тела.
Молитв беззвучный шепот и жертв надсадный вой.
И бесноватый топот, и кровь на мостовой…
У времени на склоне, с туманом в голове,
бегу в хмельной Памплоне, в расхристанной Москве.
Пусть век пугает крахом, рогатый исполин,
есть упоенье страхом – сплошной адреналин!
Дела твои плохие, честолюбивый лгун.
Ты – сдавшийся стихии трагический бегун.
Кому нужна бравада?.. Судьбу приворожив,
махни через ограду, и ты спасен. Ты – жив!
Но сердцу на жестоком, смертельном рубеже
из властного потока не вырваться уже.
На души наступая, от ярости слепа,
несет меня тупая, безликая толпа.
Остановись, эпоха! Я о бесстрашье лгу.
Меня трясет, мне плохо. Но я бегу, бегу…

ЛЮБОВНАЯ КОРРИДА

Безумствует арена мятежного Мадрида.
Нет зрелища священней, чем грозная коррида.
На лошадях гарцуя, для пущего задора
быка азартно колют лихие пикадоры.
Потом бандерильеро с обыденным усильем
втыкают в спину зверя стальные бандерильи.
У ритуальной схватки есть главные герои:
в крутом единоборстве сошлись бесстрашных двое.
Арена жаждет крови! Толпе на утешенье
должна быть смерть красивой, как жертвоприношенье.
Плаща дразнящий трепет, магические жесты…
В традиционном танце нет палача и жертвы.
Зарделось в страхе солнце кастильским помидором.
Ни злобы нет, ни гнева в душе у матадора.
Быка он тайно любит, любуясь мощным телом,
надменною осанкой и нравом оголтелым.
Бык целится округлым и воспаленным оком,
в песок слюну роняя в предчувствии жестоком.
Увы, не видно шансов в ущербной жизни бычьей.
Есть предопределенность и вековой обычай!
Не оттого ль тореро с мучительной отвагой
сопернику в загривок в сердцах вонзает шпагу?
Испания ликует и чествует кумира.
Мне видится в корриде модель чумного мира
с его извечной бойней, трагической и вязкой,
и роковой любовью с кровавою развязкой.
Мне чудятся в тревожном мелькании мулеты
великие дуэты, щемящие сюжеты.
…Здесь Натали и Пушкин в безмолвном поединке,
глаза её прекрасны, но холодны, как льдинки.
Здесь Блок с Прекрасной Дамой – хмур в питерской пролетке.
Здесь Маяковский с Лилей в их безнадежной лодке.
Здесь яростно схлестнулись в душевном излияньи
восторженная Анна с угрюмым Модильяни.
И в скорби Буревестник с двуликой Баронессой –
над страстью, что отпета заупокойной мессой.
О, мы к своим любимым безжалостны бываем.
Кого всех больше любим, того и убиваем.
Сердечные дуэли. Кромешные обиды.
Смертельные удары. Любовные корриды.

ИНКВИЗИЦИЯ

Методы испанской инквизиции
заключались в том, чтоб чувством страха,
сокрушая чуждые позиции,
мысль и волю довести до краха.
Пытки были не импровизацией,
а веками выверенной школой.
«Орденом» звалась организация
во главе с Игнатием Лойолой.
И была у этого Игнатия,
с ним самим жестокосердьем мерясь,
верная монашеская братия,
на кострах сжигающая ересь.
Искры, что в Испании раскурены,
всю Европу к слежке побудили.
Тайные агенты папской курии
за инакомыслием следили.

На Руси заплечных дел отличники
тоже показали нрав свой лютый.
Дыбою прославились опричники
под крутым водительством Малюты.
Охватили топтуны мордатые
всей людской истории этапы:
от средневековых соглядатаев
до осведомителей гестапо.
Рыцари плаща и шпаги дожили
до времен казарменных и близких,
и фантомы ведьмовские ожили
в сумрачных судилищах чекистских.

Вдовы жертв державной поножовщины
у темниц беззвучно голосили.
Псы и экзекуторы ежовщины
исполосовали пол России.
Сколько было их, умельцев пыточных,
мэтров гильотины и гарроты,
что векам в ретивости избыточной
даровали смертные щедроты!..

О, вкусили мы в стране-безбожнице
зла, иезуитского похлеще:
рвали нас редакторские ножницы,
убивали цензорские клещи.
И предтечи наши искрометные
от Лубянки столько бед хлебнули!
Их эпоха письмами подметными
доводила до петли и пули.
Палачи высокой эрудиции,
стукачи, чьи полчища несметны…
Шкурой я постиг, что инквизиция,
как чумная мафия, бессмертна!